Через годы, через расстоянья

А всё началось с того, что она прочитала в «Выксунском рабочем» статью о детях войны. Пришла в редакцию, рассказала, что сама таковой является. Мы предложили ей написать о том, как это было. Она очень интересно и грамотно изложила текст. 

Самый страшный год 

Им оказался 1935-й. Почему страшный? Потому что не стало нашей мамы, у отца на руках – четверо детей, мал-мала меньше. 

Самой старшей – девять лет, младшему – год и десять месяцев. Жили с бабушкой, но и её в 1939 году не стало. Тогда старшую отдали в няньки, а  я осталась за хозяйку. Чтобы истопить печь, мне приходилось вставать на табуретку, забираться на шесток и класть в топку дрова. Слезала вся в саже. 

Началась война. Стало сразу как-то голодно. В магазинах исчезли продукты. Заводы перешли на военное положение. Под суд отдавали за пять минут опоздания на работу. Кто работал на мартене, получал 1,2 кг хлеба, что считалось усиленным пайком.  А для всего населения ввели хлебные карточки (вернее, карточки на продукты, но мы называли их хлебными). Мы жили в Туртапке,  и чтобы эти карточки отоварить, надо было ехать в Выксу. Ездили на подножках пассажирских или товарных вагонов (которые всегда прицеплялись к составу). Мы, подростки, добирались таким образом до города бесплатно, то есть «зайцами».

В войну автобусов и в помине ещё не было. В лес за дровами – на санках. Лес никто не охранял, даже строевую сосну рубили. Однажды одну такую спилили прямо возле дороги, и хорошо, что она упала не на неё, а рядом. Даже пилу об неё сломали. 

Огороды пахали на себе. Человек пять впрягались в плуг – вот и огород вспахан. Потом другие впрягаются и свой надел пашут. И всё это на женских плечах, мужчины-то  на войне. 

Война… Какое страшное слово. Сейчас, когда смотрю, сколько добра на помойку выбрасывается, вспоминаю, как мы одну рубаху или юбку по три года носили. Выстираем, высушим и опять надеваем.   

«Вдаль», за луком и рожью

Да, ещё мы меняли вилы на еду. 

На металлургическом заводе был вильный цех (так его называли в народе), и мы ездили в Арзамас менять вилы и лопаты на рожь. Назывались такие поездки «вдаль». Ездить приходилось в «собачьих ящиках» (они находились под вагонами). Приедем на станцию, посмотрим на себя, а у нас одни зубы белые, а лица – чёрные от сажи! 

Однажды нам сказали, что под Лукояновом есть поле, там лук остался, езжайте, вас никто гонять не будет. Собралось нас человек семь. Нашли поле, набрали луку, и назад в Навашино. Приехали, а поезд ход не сбавляет... На скорости прыгать не решились и проехали до Приокского. Там поезд остановился, наверное, встречный шёл, потому что в войну через Оку был всего один мост. Пошли назад, до Навашина, а там идти километров двадцать, а может, и больше. И уже почти добрались, как нас заметили три пацана (они внизу по насыпи шли). 

Один кричит: «Эй, мешочники! А ну делитесь!». Тогда на дорогах часто грабили, и мы не избежали бы этой участи. Тогда я сразу стала читать молитву «Живые помощи». Я с детства её знала. Мы бежим, я читаю. А пацаны уже поднялись наверх и поравнялись с нами, вертят головами и говорят: «А где они? Где они?». Рукой можно достать, а они не видят! Вот вам и молитва! Верна русская пословица: «Без Бога ни до порога». 

Об отце

На фронт отца не взяли. На его иждивении было четверо детей. Он работал на мартене обрубщиком. Сначала по восемь часов, потом перешли на двенадцать. 

Отец готовил болванки для проката листа, его частенько оставляли на третью смену. Однажды, когда так случилось, он бросил свой инструмент и ушёл домой. На другой день мастер не допустил его до работы и послал в военкомат. Военком ему говорит: «Товарищ Рыбаков, на фронте ведь винтовку не бросишь и не пойдёшь к тёще чайку попить!» – «Согласен, товарищ военком! Я ушёл по важной причине. У меня дети. Старшая – в няньках. А дома ещё трое. Одной 13 лет, второй 10 лет, третьей – семь. Где они и что с ними – не знаю». Военком расспросил отца, почему так вышло, и отпустил. 

Мастер тогда получил от военкома указание: «Рыбаков не должен работать больше 12 часов». 

Папа был нашим кормильцем. Хлеб на заводе получал, но ел похлёбку без него, нам отдавал. Помню такой случай уже после войны. На работу отец ходил в валенках, в цехе переобувался в лапти. Однажды валенки у него украли. Стоял мороз под сорок градусов. А отец в лаптях пошёл домой пешком. Когда дома его разували, то портянка примёрзла к подошве, её отдирали как кору с дерева. Он отморозил ноги. В больнице сначала одну ногу отняли, потом вторая заболела. Я ходила к нему. Однажды прихожу, а его в палате нет. Спрашиваю, где, а мне говорят, что в одиночке. Я туда. Он меня увидел и жалуется: «Меня сюда кинули умирать. Уколы не делают, перевязки тоже. Даже пить не приносят, не то что обед. Но я чувствую, что не умру».

Я метнулась к главному врачу. Никаких сдвигов. Побежала в горздрав (отдел здравоохранения. – Прим. редакции), к главному врачу Поспеловой. Я не столько говорила, сколько рыдала. На другой день пришла в палату, а отец сообщает: «Что-то все забегали. И лекарства дают, и перевязки делают». Я ему тогда ничего не сказала. Его перевели в другую палату, где мы и сфотографировались. Не помню, кто нас тогда запечатлел. Папа ничуть не походил на больного, а на смертника тем более. Мы навещали его часто. Как-то пришли, а тут и лечащий врач. Он остановил сестру, а нас попросил выйти. Мы ждали её у больницы. Возвращается. Мы спрашиваем: 

– Что он тебе наговорил?

–  Тобой интересовался, спрашивал, где работаешь, – отвечает сестра.

– И что ты сказала?

– Да меня вдруг осенило, и я сказала, что секретаршей у прокурора.

О маме

Отец часто вспоминал её, а нам говорил, что «красотой неимоверной сияла и бойкой натурой была». Страху не знала. 

А я вспоминала, как мы с мамой ходили гулять. Однажды, уже в сумерки, по дороге мчались повозки, сшибая с дороги зевак. Одна девчонка зазевалась, и попасть бы ей под сани, но мама бросилась к ней, оттолкнула и тем спасла её. Про маму говорили, что она умела и ткать, и прясть, и косила наравне с мужиками. Она умерла неожиданно: бросилась под поезд. Ей было 28 лет. Тогда винили отца. Его забрали в милицию, но быстро выпустили. Врачи сказали: «У вашей жены помутился разум». Так мы и жили всю жизнь без матери. Он никогда не женился. Таких отцов, как наш, поискать ещё надо.

О речке и воде

У нас в деревне любили чайку попить и, конечно, не из чайника,  как сейчас, а из самовара. И воду для чая брали из родника. Родник назывался Подель. 

А одна женщина была очень большой любительницей чая, раза три, а то и четыре самовар ставила. Сама по воду не ходила, так как была уже не в молодом возрасте. Вот я и бегала для неё по воду. Но путь до родника был не близкий. Надо было ещё речку перейти, а где речка, там небольшие горки. 

Попросила она меня в очередной раз сходить за водой. Шёл дождь, но народу было много, пришлось подождать. Набрала вёдра и отправилась назад. Когда переходила через речку, поскользнулась и – куда вёдра, куда коромысло! Встала, смотрю – вёдра пустые. Стою и думаю: «Идти далеко, да опять надо очередь выстоять. Люди тоже за водой пришли». И тогда я зачерпнула воды из речки! 

Принесла водицы, ушла и жду скандала. На другой день приходит её внук и зовёт к ним. Прихожу, здороваюсь. А бабушка мне: «Вчерашняя вода такая вкусная, вкуснее я не помню».

Да, раньше и в обычных речках вода была вкусная, не только в родниках. А сегодня подойдёшь к речке и не поймёшь: речка тут или небольшое болото.